15 сентября 2007 75 лет со дня рождения Зиновия Каневского
Не А. Эстрин и даже не А. Гангнус первыми взглянули критическим оком на знаньесильскую идиллию. Зиновий Каневский (19321996), почетный полярник, в первую же после института зимовку на Новой Земле отморозивший себе обе руки, нос и, кажется, пальца на ногах и ставший вследствие этого настоящим инвалидом, притулился к редакции и проявил как некоторые публицистические, во славу героев-полярников, способности (науку, которую я с него пытался требовать, он недолюбливал, так и не углубился в ту сторону), так и определенное чувство юмора и поэзии. Его взгляд был взглядом со стороны, и в своих рукописных шаржах на редакцию он предвосхитил многие оценки из моего романа "Человек без привычек" и эстринского "Привета". Шарж, приведенный ниже, он прислал из больницы, куда попадал то и дело. Я пытался его зачитывать в редакции и был поражен кислой реакцией не только что главного редактора, реагировавшей на любые шутки в свой адрес в точности по Козьме Пруткову ("эти шутки глупы и неприличны"), но и всех так или иначе там упомянутых сотрудников, каждый из которых вроде бы тоже любил блеснуть лихим словцом. Я быстро прекратил это чтение, и правильно, иначе ненависть, обрушившаяся впоследствии на меня, могла попросту изрешетить Зиновия, невзирая на его инвалидность. Кажется, такой острой критики подвальных порядков Зиновий больше себе не позволял. А потом даже и принял внешнее участие в официальном бойкоте-локауте, объявленном "ренегату Гангнусу", ибо без публикаций, без редакции он жить не мог, хотя как литератор чувствовал себя в своей тарелке скорее вот в таких капустниках, чем в несколько официозных рассказах о героях-полярниках. Сцена собственных похорон, спародированная здесь, потом состоялась в действительности, где я почему-то поминутно вспоминал ту, выдуманную и пусть простит меня Зиновий порой про себя усмехался... Кое-что он как в воду глядел. Итак...
Зиновий Каневский
И вечный бой!
Покойник только снится...
(театрализованное представление в монологах, со стихами и плясками)
Иных уж нет, а тех еще долечат
(из смешной пародии в "Литературке")
Лечить будем или жить хотите?
Утренний обход доктора Крейндлина1
Скорбная для семьи и радостная для редакции весть быстро разнеслась по полуподвалу. Как на большой, поистине всенародный праздник, к крематорию (предприятию ударного труда)2 потянулись толпы принаряженных знасильников. В их рядах и делегации городов и краев-побратимов, давних кровных друзей редакции. С переменчиво-погодных Филиппинских островов3, с берегов мутного Ганга4, из округло-холмистых (и вместе с тем засушливо-холодных) степей Башкирии5, из стройного каменного Зеленограда6, из толстобрюхого дряхлеющего Подольска7, из заштатного, но добродушного Темрюка8, из игривых, пышущих здоровьем (и слабительным) Карловых Варь9, из (эпитеты рискованны) Бельц и Черкасс10. Ну, и, конечно, из Канева, прародины усопшего отовсюду съехались, слетелись, сошлись обыватели.
Траурно-наздательный полдень открыл оставшийся безымянным представитель журнала.
Речь (фрагменты)11
Сегодня мы, наконец-то, прощаемся с тем, кто за неполные пять лет наших с ним односторонних мучений ухитрился опубликовать на наших с вами страницах свыше двух десятков преимущественно пространных очерков, эссе и прочих гоффрэ.
Говорят, что у него был свой почерк. Что ж! Тогда задача графологов-криминалистов резко упрощается. Я говорю «криминалистов», ибо творчество усопшего носило в целом уголовный характер. Он глумился над чуждой ему национальной нашей гордостью ― Г. Седовым (назвав его «подлежащим списанию»), свысока глядел на солнечный Кавказ (редактор Гангнус), сумел, при попустительстве корректора и машинисток, опубликовать плагиат «На дне» (см. одноименную комедию в трех половых актах), воспел, пользуясь странной поддержкой одного влиятельного лица) людей с не нашими с вами фамилиями типа Дибнер, Гаккель, Гудкович, Амундзон
Сейчас он, судя по всему, уснул. Хочется верить ― надолго. Однако мы не имеем права притуплять бдительность: он может проснуться, и тогда Даже страшно подумать!
Поэтому ― будем начеку! Тверже шаг, но при этом тише, глуше, чтобы ненароком не разбудить его!
Попрошу высказываться
Монолог 112
(Громко гогочет). Слыхал, Левитин? (Давится от гогота). Все-таки не обманул ― говорил, что плохо себя чувствует, и точно, не обманул, кончился. Сказать по правде, надоел он мне. Пять лет одно и то же талдычил: Арктика, льды, героизм, капитан Вальтер Скотт13 Я уж и так собирался его Маше (Черкасовой ― А.Г.) передать, он бы этого и не заметил! А теперь не знаю, что с его последним диссером делать. Пожалуй, пора начинать собирать фонд его избранного неопубликованного. (Гогочет). Я и предисловие уже придумал:
Вина не пил, носил протезы,
Он дубом был и дуба врезал!
(Гогочет). Я еще много разных экспромтов могу в это предисловие напихать:
Скоросшиватель ― хирург-виртуоз (гогочет).
Заслонка ― невеста слона. Дискобол ― тот, кто много болтает по телефону. Пиявка ― конспиративная квартира математика вроде тебя, Левитин (гогочет)
Монолог 214
Зиновий! Вы на меня не сердитесь? Ну, то-то! Анекдотик бы хоть рассказали, такой, какой вы умеете, солдатский. Зиновий! Вы мне верите? Верите или нет? Я за вас буду драться! С кем угодно, где угодно! Не сердитесь? Нет? Ну, то-то! Пусть вас больше нет, но анекдоты ваши остались, а это ― главное! Зиновий! (Добрая улыбка на морщинистом лице).
Монолог 315
Может быть, Зиновий присядет? Или (тонкая улыбка), если ему удобнее, приляжет? Слышал, слышал: вас, смешно сказать, уже нету Вас-то нету, а вот последняя ваша бодяга, к сожалению, есть. Жуткая, должен признаться, лажа! Не нужно, не нужно объяснять, вы с Александром Александровичем2 уже наработали достаточно. Может быть, Александр Александрович присядет? Сейчас, Рома, подожди. Или лучше ― заходи, присаживайся. (Ловит всех проходящих и просит присесть). Вы уж, Зиновий Михайлович, извините, тут у нас будет небольшой совещание. Ну что вы, какой вы лишний! Всегда буду рад вас навестить, только напомните мне номер колумбария. Так, записал. Ох! Сколько суеты в жизни, а в сущности и вне ее, верно? Саша!!! Эстрин!!! Тащи сюда скелет!!! Тьфу, зараза, я хотел сказать «макет»!!! С этими работничками ошалеешь совсем
Монолог 416
Вот и все. Кончился Каменский17. Джуля, сука моя, иди сюда, я почешу тебе разные органы. Была бы ты кобелем, я бы все сделал, чтобы главный твой орган вел себя стоически, но ты ведь сука, и притом ― бесплодная. А ведь были схватки родовые, да, говорят еще какие! Но придет время ― и ты околеешь, как Каменский. А я, паразит, морда, гад, инженер-интеллигент сучий, я над ним смеялся! «Лечь бы, ― говорил, ― тебе на дно, как подводная, говорил, лодка, и чтоб ты заткнулся, и никаких позывных!»
А он возьми и откинь подковы! А жена его, понимаешь ли, собака ты моя добрая, наутро как захохочет! Жуткое дело, как смеялась: очень ей смешно было Теперь хоть водочки попью за упокой его души. Но, ведь, с другой стороны, какой ему, непьющему, был смысл существовать? Вот он и Иду, Нина Сергеевна!!!
Монолог 518
Интегесно, у Зиновия не найдется десятки? То есть, как это умег?! Газве? А ну тогда хотя бы тгояк, до получки, ладно, Зиновий?
Монолог 619
Зиночек, кисочка, лапочка, миленький, как же это вы, а? Я и Ромке20 как раз сегодня говорю: «Рома, не нравится мне его желчный пузырь!», а Ромка ― ну, Ромка есть Ромка! ― мне в ответ: «Слушай, старуха, не лезь ты в чужие пузыри, и без тебя слазают, когда понадобится». Тут он запнулся, засмущался, располнел весь А разве я не права? Разве ваша желчь ― не моя? Нет-нет, я не собираюсь отнимать вас у Наташи (да и поздно теперь). Но знать это вы, по-моему, должны. А? Да-да-да.
Но как вы могли столь безумно, столь бездумно распорядиться своею жизнью? Разве не о вас сказал поэт «Ваша жизнь нам дороже любой машины»?!
Кстати о машинах: вчера видела в такси Тоника21. Он на меня и глазом не повел, все на счетчик глядел. Как вы думаете, он заглянет на ваши похороны? Я, к сожалению, не смогу, хотя очень ― верите, а? ― очень хочу с вами повидаться...
Ну, Зиночек, ну, лапочка, ну, янезнаюктоеще, ну, не расстраивайтесь! Ладно? А? Да-да-да! Ведь вы так ловко прикидывались здоровым все эти годы! Прикиньтесь опять, ладно? Ведь недаром ваши девки говорят, что у вас все лучшее ― впереди
Ой, мне звонят. Это Марк Лазаревич22. Или Песя Хацкелевна. Или Вениамин Ноевич23. Или Сим Хамович. А то и вовсе Нина Михайловна24, она, кстати, тоже вас любила, только я ― дольше и чаще
Ну, прощайте, родненький, да будет вам чернозем мохером! А сверку вашу уж, видно, придется самой читать. Только где я время возьму А?
***
Когда в час ранний, час туманный
Проснулся я от грустных снов,
Ко мне нечаянно, нежданно
Пришла ― нагрянула Любовь
И вот уж у постели Люба,
Я отодвинулся к стене,
Но тут она взяла и грубо
Куда-то шприц воткнула мне!
Конечно, я слыхал от взрослых*
О тяге девушек к крови,
Об их тугих змеиных косах,
О кровожадности любви.
Однако есть всему границы:
Любовь есть ласка, ну а тут
К тебе подходят с длинным шприцем
И кровь венозную сосут.
И наступает забытьё,
И ты лежишь, сомкнувши вежды
Любовь?! ― Остались от нее
Одни лишь Вера и Надежда,
Да мысль, привязчива, как тень:
«Зачем не околел я сразу?!»
А в оба уха целый день
Вливают радиозаразу
Прощаюсь, ведь, как говорится,
Пора знать девушке и честь!
Инфекционная больница,
А в ней ― палата номер шесть.
* т.т. Гангнус и Левитин
Февраль 1973 г. Ваш ЗК
2Процедура в реальности прошла в старом крематории на Донской, который еще "принимал".
3Филиппинских островов - намек на гл. редактора Н.С. Филиппову
4Мутного Ганга - похоже, видывал Зиновий своего многолетнего редактора и в похмельном синдроме...
5В чем-то точное указание на Галю Башкирову, искренне недоумевавшую по поводу этой характеристики
6Увы! Прямой подхалимаж. Не был отв. сек. Зеленко ни стройным, ни каменным. Дальше, впрочем, природное ехидство сатирика возьмет верх.
7Мне казалось, что я Рому Подольного помягче изобразил, но он стал одним из главных борцов со мной, ренегатом, а с Каневским поладил.
8Евг. Темчин. В романе ему более-менее соответствует Толя Трошин, тайная движущая пружина сюжетной интриги.
9Карл Левитин (Лев Католин, в романе, насколько я знаю, он гневно опознал себя в образе Левы Гунькина)
10Галя Бельская, Маша Черкасова
11 Этот персонаж не идентифицируемый. В нем при желании можно опознать и таинственную для Зиновия Н.С. Филиппову, и некоего начальника из ЦК, и Гришу Зеленко, и меня, но все и сложнее и важнее, чем просто опознание прототипа. В персонаже сосредоточены угрозы, о которых мы в годы работы в подвале на Самотеке намеками или прямо частенько говорили. Эти угрозы были одновременно и выдуманными и реальными. Поясню. Нина Сергеевна Филиппова за годы своей странной полуотставки в1968-69 гг, когда руководство Комитета по профтехобразованию ее сняло, а ЦК долго не утверждало и так и не утвердило эту отставку, постоянно пугала и «сплачивала» нас в свою защиту настоящими или выдуманными историями о гонениях на нас, шибко либеральных (а мы себя, естественно, такими и считали). В редакции с ее ведома и подачи непрерывно шел поиск «агента из органов». Разумеется, в этих легендах и страхах роль НС была преувеличенно ключевой (защитница и заступница, без которой нам всем крышка, в то время как, видимо, прав Саша Эстрин: начальство сводило счеты лично с НС конкретно за изгнание из редакции Москатова, сошки в деловом смысле мелкой, но родственника члена ЦК). И одновременно провокационной, чего я не смог отразить в своем романе «Человек без привычек» по цензурным соображениям. В частности, она время от времени начинала вести (строго с глазу на глаз) с «наиболее доверенными» сотрудниками редакции беседы, вопиюще противоречившие ее «либеральному имиджу». В то время как на уровне литфондовских слухов старательно распространялась молва о НС как борце с начальственным антисемитизмом, защитницы евреев, она не раз, например, мне, под условием безусловной секретности разговора начинала обиняками объяснять, что с евреями, и правда, получился перебор и хорошо бы от кого-то избавиться. Всякий раз, убедившись по моей бурной «интернационалистской» реакции, что номер не проходит, она как бы унималась, но потом происходило опять что-то в том же роде. Например, делала наезд на Бориса Зубкова, уличая его (за его спиной) не столько в том, что немец (подозревая Гангнуса в том же самом, вряд ли даже она могла бы себе позволить в разговоре со мной использовать еще и анти-немецкую разновидность номенклатурной ксенофобии), сколько в том, что переделал 5-й пункт, а себя переименовал из Пульфера в Зубкова, дескать, «не может уважать человека, скрывшего свою национальность под псевдонимом» ― мотив, потом на всю катушку примененный широкими массами русопятствующих «писателей» против моего брата Евгения Евтушенко). В эпоху, когда графа «немец» в паспорте лишь вчера перестала автоматически лишать человека шансов, например, на высшее образование, претензия, как минимум, идиотская. Со временем все это перешло в травлю отдельных сотрудников журнала, уже безотносительно к «национальному вопросу», травлю, о которой я все же попытался дать представление в своем подцензурном романе. Через много лет после ухода моего и Галки Башкировой (а также Маши Черкасовой и еще многих) Зубкова, последнего высокопрофессионального и высокопорядочного редактора «Знание-сила», Н.С. Филиппова и Г.А. Зеленко буквально уничтожили, о чем, по свидетельству его родных (на поминках после похорон), недвусмысленно говорил перед смертью сам Борис. Фраза главного редактора «Коллективу надо время от времени, образно говоря, пускать кровь» ― подлинная, и реакция на нее Орешкина (в данном случае это, действительно, я) ― тоже. С позиций начальника, цель которого― любой ценой усидеть до конца ― стратегия безошибочная. Предыдущие главные так не делали ― и уходили сами. Потом эту идеологию воспринял преемник Филипповой Г.А. Зеленко. Конечно, я был связан словом и о внутренних делах ничего не говорил внештатному З. Каневскому. Но кто-то и говорил, общая атмосфера в коллективе, все более напряженная и пасмурная, до него доходила, что и нашло, как мне кажется, отражение в этом монологе персонажа без лица.
12Опять ваш покорный слуга. Мне казалось (и сейчас кажется), что меня, как никак «человека без привычек», Зиновию зацепить не удалось. Шутки и экспромты все не мои (в отличие от таковых всех последующих «ораторов», там все текстуально). Но жена на «заслонке-невесте слона» засмеялась. Значит, что-то все же есть. Моя зацикленность (на тот момент, когда откровенность уже стала в редакции дурным тоном) на правдивости или неправдивости окружающих лиц, похоже, отображена верно, хотя это не очень смешно и вообще и в данном случае. Впрочем, как правило, себя прототипы сатирических образов всегда находят непохожими и неудачными. Но почему-то ищут, находят и при этом нелогично сильно обижаются. Я не обиделся. В данном случае любопытен обыгрыш Зиновием моей природной невесть от кого унаследованной «хохотливости», которая поначалу очень нравилась, например, той же Нине Сергеевне, а под конец, когда мой разрыв с редакцией стал неминуемым (как раз в момент написания данного сочинения З. Каневского), и ей и еще кое-кому сильно разонравилась. Мне официально было передано «через девочек» настоятельное пожелание прекратить сотрясать редакцию моим «деревянным хохотом»
Как уже сказано, Зиновий Каневский жил жизнью редакции «Знание ― сила», но при этом его взгляд на нее был взглядом со стороны. И наверное, поэтому он (при полной общей благожелательности по возможности ко всем без исключения «обитателям подвала» на Самотеке) раньше, чем я или Саша Эстрин, подметил некие тенденции, которые постепенно вели к вырождению коллектива, когда-то всерьез считавшего себя «наследником» разогнанного в конце 60-х оттепельного «Нового мира». Но в чем-то история падения этого научно-популярного журнала показательней, чем даже история флагмана советской либеральной журналистики. Журнал уничтожал себя сам. Лучшие силы его «золотого века» не «ушли из-за давления режима застойной эпохи», как говорила Нина Сергеевна в интервью Ирине Прус уже после «перестройки». «Золотой век» (выражение Г. Зеленко) торопливо, упреждая, уничтожали, вытесняли, шельмовали те, кто в журнале остался, а среди них, прежде всего, сама героиня интервью и сам автор определения «золотой век».
Это ― важный момент не только для истории этого, в конце концов, все же не самого весомого издания всех времен и народов и даже не только для истории отечественной журналистики. «Мастера культуры» всех уровней, за немногими исключениями абсолютно индивидуальных и самобытных голосов, не просто вынужденно стояли в очередях за знаками внимания со стороны власти, за благами гонорарными (кому-то разрешалось издаваться дважды в год, а кому-то нет), квартирными, за продовольственными заказами, наконец, а все больше жили этим духовно. Общественная жизнь, даже журнальная полемика между «левыми» («либералами» ― сегодня они стали почему-то «правыми») и «правыми» (сегодня это вроде как «левые», красно-коричневые, великодержавники и т.п.), что бы ни обсуждалось, имела этот подтекст, конкуренцию двух, по сути, очередей к кормушкам и должностям, к начальственному уху, куда прежде всего выкладывались по сути доносы на «недозревших до зрелого социализма пещерно-дремучих правых» или на «продавшихся Западу ревизионистов-левых». Все знали, кто в ЦК (Главлите, ПУРе) питает слабость к «либерализму» и закордонному имиджу (потом это назвали социализмом с человеческим лицом), а кто держится имперских устоев, и ходили в кабинеты соответствующие. Что потом из всего этого вышло, всем известно. И тогда и потом не все понимали: вся эта поддерживаемая начальством (и созданная им) система двух очередей совершенно не гарантировала ни творческой ценности, ни порядочности состава каждой из этих очередей. Кстати, никакого иного либерализма или патриотизма, кроме шкурного (все в карман, свой, и немедленно), на уровне и нынешней «общественной жизни» (на самом деле, тусовки) так и нет, чего и сегодня не понимают даже жутко проницательные западные бывшие советологи. И не понимают именно потому, что в свое время поверили той советской показухе насчет правых и левых и до сих пор играют в эту мертвую игру, по-прежнему поддерживаемую и раздуваемую властью.
Примерно это мы с А. Прохановым за столиком ресторана ЦДЛ в начале 80-х формулировали как общую платформу для «городской прозы сорокалетних», течения не слишком долговечного и успешного, но которое реально существовало, покончило (не надолго) с распрями «правых-левых» в каком-то не слишком широком кругу литераторов-москвичей, что вызвало примерно равную ругань как со стороны некоторых патриотов-«деревенщиков», так и «либералов».
Под эту идеологическую платформу практически было написано (что отметил на годичном собрании Московской писательской организации и А. Проханов) всего одно произведение, мой «Человек без привычек», с подзаголовком-вызовом «Городской роман». Вакханалия предательств в «Знание―сила» в начале 70-х (довольно типичная для московских редакций того времени вообще) легла в основу сюжета. Человек без привычек и есть человек, не идущий ни с теми, ни с другими, ставящий критерий порядочности выше любого «чувства локтя». Эзопов язык для некоторых событий был неизбежен. Но тогда все прекрасно понимали, что «дело об аморалке» в Управлении, из-за которого убирают «Лёлю» из партсекретарей редакции ― это, скорее всего, всесоюзная кампания всеобщего «осуждамса» на партсобраниях творчества А. Солженицына. В жизни Ляля Розанова тогда выступила на партсобрании в Комитете по профтехобразованию и сказала: «Как вы можете осуждать книги, которых вы не читали?». Оттуда позвонили Нине: «Убрать из секретарей». А история с джинсами, которыми «торганул по наивности Толя Трошин», на самом деле прикрывает распространение самиздата ― все интеллигенты тогда этим занимались, некоторые попадались, а Жене Темчину из органов было передано серьезное предупреждение и почему-то через того, кто фигурирует в «истории с джинсами» как Лева Гунькин, а испуганный и остервенившийся Женя немедленно передал по цепочке «либеральной очереди», что с таким-то лучше дел не иметь, с органами якшается, небось, завербован. И «Леве» дали от ворот поворот в какой-то редакции, куда он пришел по рекомендации того же Жени. На самом деле, и по жизни, и по роману, «Лева» мог и придумать «человека из органов»... Тривиально, все тогда жили этими новостями, склоками, сплетнями и слухами, но даже эзоповские намеки на это истинное содержание эпохи зрелого социализма были большой редкостью. А по-моему, если сейчас этого не вспомнить, оно забудется навсегда.
Редакция в московском Дворце пионеров и школьников на Ленинских горах. Слева направо
Зиновий Каневский, Александр Гангнус, Григорий Зеленко, чьи-то коленки, от которых весь вечер не отводил взгляда следующий по порядку Карл Левитин, Игорь Крылов
13 Речь, конечно, о Роберте Скотте, английском полярнике, проигравшем Амундсену гонку к Южному полюсу.
14 Женя Темчин. Здесь зацеплен наиболее часто демонстрируемый им имидж «своего в доску», при очевидной для всех полной чуждости этого газетчика (типа экономического обозревателя) всей тематике журнала и всему коллективу, кроме начальства. В романе Толя Трошин, кроме этого образа, умело имитирует еще несколько. Впрочем, эта фигура у меня ― скорее, составная, склеенная из нескольких прототипов. Еще один прототип, помню, взят из более далекого прошлого, из «Вокруг света», где тоже когда-то работал автор «Человека без привычек». Еще одного типичного певца «чувства локтя» (исключительно в свою пользу) я встретил случайно через много лет на уровне секретаря Союза писателей РСФСР На юбилее «Знаниесила» 1996 года Темчин сказал, что в романе все окей, но персонально его я «не понял», обещал со мной встретиться и объясниться. Не объяснился, и его уже тоже нет. Другой прототип, из «Вокруг света» есть (встречаю публикации в Интернете), но где-то далеко.
15 Гриша Зеленко. У меня в романе большинством общих знакомых опознан в Жоре Гнеденко. Можно заподозрить меня в плагиате ― настолько образы, нарисованные мной и Зиновием, схожи. Но что делать, если вся «тонкость» и «интеллигентность» порой даже неожиданно хамоватого и, в общем, довольно ограниченного Гриши целиком помещалась в набор из трех-четырех хохмочек, других просто не было, не разгуляешься.
16 Карл Левитин. Монолог целиком состоит из его обычных довольно забавных присловий-цитат из общеизвестных песенок и произведений. Хотя Карл в диалоге порой бывал и по-настоящему остроумным. «Иду, Инна Акимовна» ― ключ и к пониманию неблаговидной роли (с какого-то момента) «вышибалы-нештатника» Левы Гунькина в интриге романа.
17 Так на каком-то устном журнале полуграмотная училка-ведущая упорно обзывала Каневского. Карл с тех пор часто дразнил Зиновия этим прозвищем.
18 Женя Цветков, в двух моих романах это, более-менее, тоже картавящий Лютиков (хотя именно этот образ, для меня особо важный, тоже «двусоставной», я его сильно дополнял «из себя», чем, возможно, обеднил Вадима, моего человека без привычек, получившегося несколько стерильным). Здесь Зиновий зацепил такие черточки Жени, как откровенный эгоцентризм и отстраненность от жизни редакции, которая тем не менее в какой-то момент «достала» и его.
19 Галя Башкирова. Ее смешные привычки подмечены точно. (Например, постоянное «А?» к месту и не к месту). Эта фигура была, я бы сказал, коллективообразующей в редакции (как и раньше ушедшей естественным образом, умершей от порока сердца Ляли Розановой). С уходом Гали (в том самом 1973 году, после моего и Цветкова ухода) редакция потеряла остатки прежнего шарма. Впрочем, и на Гале этот разрыв, по-моему, несмотря на ее неплохую последующую писательскую карьеру, сказался очень тяжело и сильно
20 Роман Подольный. Дал себя использовать в истории с изгнанием
Гали Башкировой. В романе «Человек без привычек» опознал себя в соответствующей фигуре второго плана Ефреме и при встрече со мной в метро не поздоровался. Увы, помириться нам не суждено, его тоже давно нет.
21 Натан Эйдельман. Это он в 1968 году привел ко мне нового автора Зиновия Каневского.
22 Герой Советского Союза М.Л. Галлай
23 В.Н. Пушкин. Биолог, автор Ляли Розановой и потом Г. Башкировой. В этом перечне комично обыгрывается повышенный процент еврейских имен среди «авторского актива» гуманитарного отдела Гали Башкировой. Не существовавшие в природе Песя Хацкелевна и «библейский» Сим Хамович добавлены исключительно «для хохмы».
24 Молева. Одна из двух «отъявленных подруг» Гали Башкировой, сыгравших важную роль в ее выживании из редакции. По крайней мере, намек на это имя сведущие читатели чувствовали при упоминании в романе некой закадровой Фасолевой.
Внимание! Открылся форум сайта "Доистория".
