1. Сон об эволюции

В 80-е годы жизнь разворачивалась как-то так, что между нами появилась недосказанность. Это было связано, видимо, и с его деятельностью в последние годы его жизни. Он оказался в центре компании, которая, как добродушно, но и без одобрения выражался Игорь Крылов, "развлекалась тем, что дергала Дарвина за бороду". Попытки объясниться с обеих сторон были. Ведь Сережа неоднократно подчеркивал, сколь важным для него этапом именно в его деятельности теоретика-эволюциониста было мое появление в ГИНе в начале 1967 года в качестве  "змея-искусителя" от журналистики. Не сразу, с какой-то поначалу робостью Сергей согласился стать автором "Знание-сила", который я представлял и в котором  неуклонно строил нечто тогда новое: отдел наук о Земле. Мейену предназначалась роль одного из краеугольных камней в этой стройке. Конечно, он боялся возможных обвинений со стороны коллег — и сторонников и противников — в профанации науки, в "дешевом пиаре", как сейчас бы сказали. Но — решился. И это с самого начала носило характер восстания. Он уже начал что-то писать (первую статью — вместе с Инной Добрускиной), осмелел и пошел со мной по институтским единомышленникам уговаривать их составить ему компанию в этом рискованном предприятии. Он познакомил меня с необыкновенно обаятельным, каким-то уютным и домашним Игорем  Крыловым, сам изложил, зачем я в институте и чего я хочу, и вдруг необычайно страстно и энергично воззвал:

— Давай, Игорь, решайся. Я уже. Ты же понимаешь, тут мы можем сказать все, что думаем. Саша гарантирует... А так, с этими заградотрядами рецензентов проваландаемся, пока сами не прокиснем и не станем, как они... Ведь они из-под себя не будут пускать до последнего... (Передаю, разумеется, решительный смысл и хлесткий, мейеновский тон сказанного, без гарантии дословности).

Получив после первых же публикаций 1967-68 гг. широчайший отклик, как от коллег-палеонтологов, так и целого сообщества "разгневанных молодых людей", в основном, кандидатов наук из самых разных областей знания, по самым разным причинам не удовлетворенных карьерно и идеологически, Мейен быстро начал ощущать себя лидером этого сообщества, что, в свою очередь, определило приоритеты его философской и биологообщетеоретической, науковедческой деятельности, пожалуй, до конца его жизни. Он всей душой желал и меня видеть в толпе этих приближенных, в вихре каких-то семинаров и симпозиумов, устремленных, помимо "дерганья Дарвина за бороду" к каким-то системным обобщениям, несущим в себе зерно бунта против официального "идеологического" советского дарвинизма, но, пожалуй, со временем все более за реабилитацию креационизма . Это выражалось всяко. Вдруг однажды он предложил нам с Люсей... повенчаться (у нас уже было двое детей). Мою заминку с ответом он истолковал было по-своему: мол, ясно, тебе, совжурналисту это повредить может, так я гарантирую, священник будет проверенный, наш, из настоящих ученых и интеллигентов. Боясь его, искренне верующего, обидеть, я отвечал шутливо-уклончиво, может быть, напрасно. Для меня, безрелигиозного, потомка двух бабок социалисток и двух дедов социалистов, прекрасно знавших мир церкви изнутри (прадеды были поповского звания), задолго до революции выстрадавших (дед был в ссылке, бабка сидела в Петропавловской крепости) свое право на вольномыслие, свирепость соввласти по отношению к "поповщине" хоть  и была столь же отвратительной, как и коллективизация и Гулаг,  конкретно в случае как венчания, так и естественных наук в самой основе ровно ничего не меняла. Официальный большевистский атеизм для меня давно был формой религии, непримиримой к иным верованиям, как к конкурентам (что в конце концов и вылилось в мою публикацию о соцреализме в "Новом мире" в 1988 году (№9). "Попытки синтеза" церковно-библейского и свободного естественно-научного взгляда на природу я воспринимал всегда, скорее, как  шаги от науки. И если в устах Мейена (и пока я был его редактором) такого рода "синтез" не шел дальше энергичной и часто результативной  попытки извлечь пользу для той же науки из построений таких талантливых идеалистов, как Вернадский, Берг, Любищев, де Шарден, Дриш, то где-то рядом с Мейеном все более происходило и нечто совсем иное. И хотя в каждом конкретном случае моих претензий к этим "издержкам" Мейен всегда соглашался, что не все благополучно в его стане, он всякий раз смущенно торопился перевести разговор на другое. Впрочем, однажды он все же как бы в ответ повинился:

— Знаешь, мне такой сон приснился, неспроста, наверное. Будто крутит Н. (один из ретивого нового окружения Мейена, наиболее настойчиво дергавший корифея теории эволюции за бороду) ручку мясорубки. А из мясорубки лезет такая... каша, без структуры и смысла. А Н. и говорит будто бы мне: "Вот видишь, никакой эволюции-то и не было!"  Раз такой сон приснился, видно, совесть моя заговорила. Ты прав, что-то там у нас не так. Я подумаю, надо это все скорректировать.

Разговор меня ужасно обрадовал, но из него ничего не проистекло. 

Не дождавшись, я сам выступил в печати (это было уже в 80-х) с рядом статей против половодья антидарвинизма, расцветшего с опорой на — увы — редактированные мной некогда работы Мейена и даже на мои собственные книги, написанные под его влиянием и им одобренные. Примирительный мейеновский "принцип сочувствия" и пропагандируемый им "новый синтез" огромный уже отряд безграмотных и (или) недобросовестных невежд от науки и журналистики с ликованием интерпретировал не только как исторический крах  теории эволюции, но и как сигнал для перехода к новой "биологии", основанной на биополе, телепатии и телекинезе. На страницах печати функционеры Союза писателей и Академии наук открывали "тайны" мира махатм, то ли пассажиров, то ли пилотов летающих тарелок (чуть копнув, я быстро обнаружил, что за этим стоит интерес, к примеру, партбюро Союза писателей к созданию Дома творчества для "элиты советской литературы" в Кулу, в усадьбе Рерихов, и в Эсалене, "институте" в Калифорнии, занятом реинкарнацией и путешествиями сознания в космосе и во времени под влиянием ЛСД и массового гипноза.) Все это было закономерно (близилась перестройка),  многие ясные умы смутились. Поток жизни выпадал из терявших жесткие очертания берегов, надо было учиться рулить самим, в разные стороны, каждому — своей лодкой, и это было мучительно не только из-за приближавшегося всеобщего ограбления и массового обнищания.

2. Что позволено гению...

Со мной было все ясно и просто:  часть знакомых перестала быть таковыми, и это была та часть, о которой не стоило жалеть. Мейену же, по-видимому, пришлось объясняться с приближенными "системщиками", внушавшими Сергею, что во главе с ним они еще одним усилием коллективной мысли вот-вот построят новую супернауку, куда номогенез Берга и Любищева, кое-что из обрезанного дарвинизма, вдохновенная телеология де Шардена, откровения отцов церкви и последние "достижения" шаманов и филиппинских хиллеров войдут как кирпичики. Некоторые из них, и раньше-то чуявшие во мне чужака, теперь воспринимали мои залпы со страниц "Литературки" при позднем Чаковском достаточно болезненно. Иногда я чувствовал неодобрение Сергея моей активности (оно выражалось исключительно в старании не упоминать каких-то моих статей). Иногда - одобрение и даже солидарность. В те годы он по крайней мере дважды явно выступил на моей стороне. Один раз, когда я рассказал ему, как мне совершенно случайно попала на рецензию рукопись научно-популярной книги двух кандидатов наук, геологов из ВСЕГЕИ. Ребятам не повезло. Я сразу опознал в том "сочинении" огромные цельностянутые куски из моей опубликованной книжки, а также из переводной книги японских геофизиков Такеучи и Уэда (под видом собственного научного глубокомыслия). Сергей хорошо знал тогдашнего директора ВСЕГЕИ и при случае по-товарищески обратил его внимание на внеслужебное пиратство его подчиненных. Приехав из Ленинграда, он грустно сообщил мне, что, наверное, напрасно трепыхается со своим "принципом сочувствия". "Друг и единомышленник" Сергея чрезвычайно нелестно и резко отозвался... о моей персоне. "Вот гад, не дал моим ребятам заработать", — сказал он в мой адрес, и все попытки Мейена объяснить, что существуют законы порядочности, да и просто авторское право, не нашли в "единомышленнике" — большом русском патриоте (со столь же "нерусской" фамилией, как у меня и Мейейна) и академическом бонзе — ни малейшего понимания. В другой раз Сергей позвонил мне и сообщил, что упомянутый мной в "Литературке" друг махатм и экстрасенсов, член-корреспондент, в большом академическом собрании, когда ему задали вопрос о его отношении к экстрасенсам и моей статье, во всеуслышание обратил внимание присутствующих на нерусское звучание фамилии Гангнус и дал понять, что это все объясняет: просто вот такой заговор инородцев против истинно русской науки. И собрание это проглотило! В тот раз мне показалось, что Мейен разъярен не на шутку (это бывало редко), ведь и ему прежде приходилось отдуваться за нерусскую фамилию (кстати, мы тогда нашли, что наши фамилии очень похожего франко-германо-голландского происхождения, что позднее отчасти подтвердилось), да и черный рецензент ВАК чуть не на два года задержал утверждение его докторской диссертации за "низкопоклонство перед Западом" — число западных палеоботаников, цитированных эрудитом Мейеном, в строгом соответствии с истинным удельным весом их трудов, сильно превосходило число "русских ссылок".

И все же факт остается фактом. От былых тесно-дружеских отношений, семьями, оставалось мало. Это во все большей мере зависело от супруги, а она, как я понимаю, без применения "принципа сочувствия" отнеслась к нашим расхождениям.  От команды "системщиков", объявивших Мейена своим "гуру", он, правда, вскоре тоже сильно отдалился, чему я порадовался, но тут уже дело, как я теперь понимаю, было особое. Сергей понял, что очень болен. И заторопился. В палеоботанике и стратиграфии, где он был поистине велик (и где мало кто мог быть с ним в диалоге и содружестве) надо было сделать последний рывок. Стало не до меронов и не до типологии. И он оказался прав. Сетования былых соратников, что без Мейена некому развивать "учение о меронах" и "типологию", сами себя опровергают. Так не бывает. Истинные открытия носятся в воздухе, их всегда есть, кому подхватить, и если те, кому эти мероны и типология нужны позарез (иначе их потуги оправдать нечем), никак не смогли развить озарение своего вождя, значит, ничего уж такого там и не было.

Оговорюсь. Я не считаю, что Сергей вовсе зря связался с "системщиками"¹, тратил время на "мероны" и "типологию". Так же, как не зря Гете опровергал ньютоновское учение о свете, а Ньютон тратил основные силы души на создание истинной теологии. Такой у них, гениев, был путь познания, он был им нужен, как мостки к тому, за что мы их сейчас ценим. Без "меронов" не было бы, возможно, колоссального рывка Сергея в палеоботанике, но это ровно ничего не сулит сегодня эпигонам-меронщикам. Они-то — не гении.

3. В конце тоннеля

Я понял, что Рита позвонила и позвала нас к Сергею (фактически прощаться) по его прямой просьбе. У нас с ним с первого дня знакомства, с весны 1967 года, был установлен какой-то афористично-шутливый стиль разговоров, примерно как у персонажей фильма Ромма "9 дней одного года". И было поразительно, что Сергей, еле произносящий слова, ни разу не сбился с этого стиля и во время того, последнего нашего разговора и, возможно, того же ждал и от меня, но вряд ли я, потрясенный его видом и состоянием, мог тогда соответствовать этому ожиданию. Сергей торопился сказать побольше, пока хватит сил и успел сказать многое. Что вышла монография по палеоботанике (обрезанная) в "Науке". Он мне ее собственноручно надписал. (чаще тогда писала Рита под его диктовку, а он только подписывал).  И что вот-вот она будет в полном виде на английском (кажется, она пришла на другой день, но тогда он уже не вполне осознал этот факт). И вдруг заговорил... о моих публикациях в "Литературке". И о модной тогда теме "жизни после смерти", о пресловутом "свете в конце тоннеля". И без малейшего "шаманства", с какой-то даже поразительной трезвостью и четкостью понимания.

— Я в этом тоннеле теперь по целым дням. Тоннель гигантский, сотни метров в поперечнике, уходящий вперед и назад в бесконечность. Освещен ярко (неясно, чем) там, где я, и темнеющий вдаль.Там, в конце..., нет, ничего там не видно, да меня туда и не тянет.  Иногда — такая выемка вроде, в земле, знаешь, какие под шоссе роют, не помню название. Я не иду, не стою, а как бы плыву, меня влечет.  При этом нет ни желаний ни любопытства.  Просто думаю: сейчас — туда, и плыву туда. Встречаются люди... Странные какие-то. Живые, но меня не видят. Животные попадаются. Я сам себя, тело — вижу, но смутно — плечо еще различаю, руку еле-еле, а ног уже, вроде, и нет. Деревья, трава, кусты. Ручей. Стенки тоннеля или выемки — будто пришлифованные, с окаменелостями.  И микроскопа никакого не надо: достаточно простого приближения к стенке, чтобы увидеть микростроение (половину жизни Сергей просидел над бинокуляром). Сейчас мне интересно вспоминать, но там было безразлично, хотя богатство форм необычайное. И еще: если я не плыву вдоль стенки, то сама стенка — плывет, как лента, перед глазами, все новые микроструктуры, с потрясающей отчетливостью. Какие спорангии и кутикулы я там вижу! Иногда меня несет на какой-нибудь выступ над ручьем, вот вот стукнусь, но я спокоен. Меня подносит к самой стенке, вижу все с огромным увеличением, но это как мираж, меня проносит сквозь этот видимый слой, а там — новый коридор, где стены из геологических карт. Их много, очень подробные, великолепно исполненные. Я такие, пожалуй, только в Германии и видел. И опять — сейчас, здесь хочется взглянуть, а тогда, там — все равно.  (Записано мной через пару дней после той встречи, запись только что нашел после долгих поисков — А.Г.)

Увидев изумление в моих глазах и невысказанный вопрос, усмехнулся.

— Это морфий, — объяснил он. — Видимо, "тоннель" у всех бывает, кто на больших дозах... Такая форма изменения сознания.

(Потом, пройдя сам через полный наркоз при операции, я сам побывал в подобном тоннеле и еще раз оценил степень научной точности и четкости естествоиспытателя Мейена, в этом вопросе оказавшегося — перед лицом смерти — на голову выше врачей-профессионалов, растрезвонивших весть о "тоннеле" в совершенно ином духе...)

О своей болезни (рак в последней стадии) говорил много и еще несколько раз поразил меня продуманностью формулировок. Потом я осознал, что он говорил со мной не только как с приятелем, но и как с научным журналистом — вдруг для дела пригодится. Впрочем, он так и сказал: "Тебе пригодится". Вот, пригодилось... А дело превыше всего.

Но вдруг из совершенно случайной как будто фразы я понял, что он, хоть и прощается, но — так, на всякий случай. Свои шансы он оценивал... не помню точно названной им цифры, но не менее чем на 50 на 50... Признаться, я с ужасом осознал, что моя внутренняя оценка этой чудовищной вероятности гораздо ближе к ста...

______________

¹Здесь, пожалуй,  не место разъяснять, что речь идет именно о "системщиках" в кавычках. Системный, по сути, подход привел Менделеева, биологию (от Линнея до Дарвина), космологию к величайшим открытиям. Системность — не шарлатанство и не профанация, если она не отрывается от принципа развития, эволюции, если она — не вместо, а вместе. И у меня, в годы моей вылазки в сейсмологию, тоже была своя типология механизмов землетрясений... Пример борьбы этих разных подходов к системности — взгляды плоских продолжателей Соссюра, с одной стороны, и Сулейменова, с другой, в случае генезиса слова.

(продолжение — будет)