Владислав Иванович (Вадим) Клевцов

был отпрыском крупного советского чиновника (по лесному ведомству) и сам был начальником Ч зав. отделом и замом главного в отраслевой газете "Лесная промышленность" (где мы с ним и подружились), а потом и главным редактором журнала "Лесная новь". Не могу сказать, что он был блестящим журналистом. И стихи, нами вместе сочиняемые, сочинял все же я. Но это был единственный в моей жизни начальник, номенклатура, в котором не было ничего "протокольного", он полностью сохранил до самого своего конца все признаки нормального Ч и при этом блестящего Ч человека, Личности. Я знал, как он этого достигает. Утром в редакции с полчаса никто не мог войти к нему в кабинет. Клевцов читал Салтыкова-Щедрина. Идиотизм "крапивного семени", русского бюрократа нельзя было терять из виду ни на одну минуту. Потом секретарша получала команду пускать и соединять.  И он начинал трудовой день, в лицах изображая то одного, то другого чудовищного и смешного персонажа щедринской прозы, внутренне хохоча, но так, что никто, кроме немногих (я, как и упомянутый дальше Берестнев-Сегеди, были из этих немногих, кому он доверял)  не догадывался, что идет веселая и жутковатая игра. "Если бы не Михаил Ефграфович, объяснял мне Вадим (так его звали в семье и близкие друзья), я ведь давно бы уже свихнулся - или буквально, в желтый дом, или стал бы одним из..  этих". Не было предела его автосарказму, когда он гнал "передовку" в завтрашний номер. В каждой такой "передовке" должны была быть цитата из речи генсекретаря, и у него была синяя тетрадь с заготовками на все случаи жизни, которые он иногда зачитывал при закрытых дверях своим. И это было пострашней и посмешней, чем даже благоглупости щедринских глуповцев. А после работы мы сочиняли газету для нас двоих-троих, не щадя сил и времени. Газету, подлежащую обязательному уничтожению. Впрочем, об этом есть в приведенном ниже отрывке из моего романа. Там имя Вадима присвоено Орешкину¹, персонажу, соотносимому, скорее, со мной, а Клевцов получил имя Светозар...

Кроме "здорового журналистского цинизма", в жестких рамках партийно-советской печати, да еще и в скукотище ведомственной газеты нас выручало умение и жажда расшатывания этих рамок,  наш чисто производственный отдел лесозаготовок  и лесного хозяйства ухитрялся "делать гвозди". Мне Вадим сразу отвел роль главного исполнителя, а себе Ч инициатора и прикрытия на случай "начальственного шухера". Вдвоем с ним мы впервые за много лет вывели на газетные страницы академика Сукачева, чудом уцелевшего после лысенковского погрома в биологических науках. Владимир Николаевич Сукачев был "глух как пень", и во время августовской сессии ВАСХНИЛ, когда молодые и ретивые мичуринцы-лысенковцы тыкали в него пальцем  и разоблачали создателя учения о биогеоценозах как морганиста-вейсманиста, он спасся тем, что просто выключал слуховой аппарат и сидел в президиуме с благосклонной улыбкой классика науки Ч коим уже и являлся фактически. У себя на лесной станции он спасал отовсюду уволенного член-корреспондента АН СССР генетика  Дубинина, зачислив его лаборантом и дав ему возможность работать.

Взяли интервью и у Н.П. Дубинина, тогда почти "прощенного" властью, но на страницах массовой печати отнюдь не мелькавшего...  А потом даже сделали попытку снять директора Института лесного хозяйства, одного из тех "ретивых", кто произносил и печатал доносы на Сукачева, Дубинина и других генетиков и вообще биологов "немичуринского толка". Наши абсолютно откровенные и яростные статьи о тех гонениях, о крахе "Великого сталинского плана преобразования природы" успели проскочить в те несколько месяцев, что отделяли снятие Хрущева (влюбленного в Лысенко) от нового, уже брежневского закручивания гаек, поминали во "вражеских голосах", что Вадим принял с гордостью, как должное. Директора мичуринца  снять не удалось (за него вступились автор "Русского леса" Леонов и всесильный Суслов), но Сукачев получил "Героя Соцтруда", а Дубинин стал академиком. Но, возможно, Клевцову потом кое-что и отрыгнулось. Расти по служебной лестнице ему не давали. Моя попытка вырвать его позднее из ведомственной печати (пытался его пробить замом в "Знание Ч сила") была весьма враждебно воспринята нашей "либеральной" начальницей Ниной Сергеевной Филипповой Ч с кем-то она посоветовалась...

По сиянью выбритых гладко щек

Из романа А. Гангнуса "Полигон". Советский писатель, 1986

У них тогда был заведен обычай: раз-два в месяц встречаться Ч иногда в Доме журналиста, где Светозара останавливал и бил по плечу, клянча трояк, каждый второй завсегдатай, но чаще в газете, у Светозара на работе, в отдельном его кабинетике, в конце дня, когда затихали телефонные звонки.

  Обставлялось все с шутливой подчеркнутой торжественностью: запиралась дверь, была разработана система условных стуков для лсвоих╗. Но при этом вина не пили. Женщинам Ч секретаршам-курьершам, обожавшим Светозара и всячески стремившимся проникнуть в лсвятая святых╗, вход был запрещен категорически.

  Торжественно водружались на стол бутылки ряженки, кефира, расставлялись пакеты с молоком. В специально для этой цели купленной в лСувенирах╗ большой глиняной расписной миске насыпался горкой диетический творог, обильно поливался сверху сметаной. Говорили Ч о науке, о газетных и журнальных интригах и новостях. Но больше всего Ч о женах.

  С участников этих вечерних мистерий, тянувшихся иногда до полуночи (впрочем, кроме Вадима и Светозара, любителей подобного времяпрепровождения находилось немного), бралась страшная клятва: не предупреждать о них заранее жен и им не звонить. Соль была в том, чтобы отчетливо представлять себе, как где-то бесятся и сходят с ума от ревности ненавистные спутницы жизни, предполагают и воображают черт-те что, в то время как их мужья ведут себя подчеркнуто праведно, и находить в этой лнесправедливости╗ и в напрасном бешенстве супруг особое удовольствие, особую потеху и особый повод для жалоб на собственную угнетенность и затравленность.

  Ч Тебе налить, Вадим? Ч заботливо спрашивал, бывало, Светозар, воздев руку с бутылкой ряженки.Ч Залей свою тоску этим благородным напитком, закуси творожком и подумай, сколько пользы вторгается сегодня в твою многострадальную печень, в то время как печень твоей нежной подруги сейчас несомненно разъедается сатанинской злобой. Но не жалей ее, Вадим. Ведь это только справедливо.

На столе звонил телефон.

   Ч  Это  моя,Ч уверенно  говорил  Светозар.Ч Мой  личный, приставленный ко мне некоей мировой мафией жен жандарм. Давай, давай, надрывайся, голубушка. Под этот мелодичный звук хорошо идет булка диетическая из отрубей со сметаной. Попробуй, Вадим.

   Жуя, он с удовольствием прислушивался к настойчивым звонкам.

   Ч  Нет, ты вообрази, что сейчас у нее в голове. Вот в этой моей руке, думает она,Ч если только к тому, что у них происходит в голове, можно применить этот, возможно, чересчур антропоморфный глагол лдумать╗, скорее она видит это с помощью некоего внутреннего телевизора Ч зажат   бокал   шампанского,   а  этой   я   расстегиваю  нечто на   лочередной   моей   мерзавке╗,   как   она   выражается.

И невдомек ей, и твоей, и любой из этой армии приставленных к нам персональных жандармов, что для истинной личности, для думающего, имеющего воображение и чувство  собственного   достоинства   человека   грех,   который только и может вообразить ее внутренний телевизор, уже по этой причине и несладок. Это не значит, впрочем, что мы вовсе от него отказываемся, увы, без того запрограммированного греха Ч и этот кефир не будет иметь настоящего вкуса, ты согласен?

Звонки прекращались, и Светозар продолжал:

   Ч  А вот теперь она звонит одной моей бывшей подруге Ч единственной,  чей  телефон  когда-то  сумела  добыть, хорошей бабе, с которой я не виделся уже десять лет и которая, вообрази, уже бабушка. Так вот, всякий раз ей, бедняге,   достается.   Выпьем,   Вадим,   за   ее   здоровье по стакану молока.

   Ч  Меня поражает,Ч продолжал через некоторое время Светозар, переждав, когда Вадим, посиневший от смеха, немножко   успокоится,Ч убожество   их   воображения.  Ей кажется, что любой не проконтролированный ею промежуток времени, пусть хоть пять минут, я норовлю и могу заполнить тем, чтобы потешиться с лочередной мерзавкой╗. Ну, ладно я, но ведь каково же ее мнение в таком разе о женщинах Ч ведь она же сама женщина, как ни странно.

Она думает, это легко. А ведь это же труд,Ч на него и время, и здоровье, и силы духовные и телесные нужны Чпознакомиться, привлечь внимание. Уговорить! Да еще и в грязь лицом не ударить потом, честь фирмы поддержать, так сказать.

   Ч И она, вместо того чтобы посочувствовать и, более того, помочь, еще чем-то недовольна,Ч подхватывал Вадим, приводя к абсурду все Светозаровы разглагольствования, на что Светозар, конечно, не обижался, а смеялся, очень довольный общим юмористическим направлением разговора.

  Впрочем, смеялся он очень сдержанно, в самых смешных местах был даже как-то особо серьезен, только светло-карие глаза блестели Ч и тем более, за двоих, до боли в затылке, помирал со смеху Вадим. Иногда они чуть не до полуночи придумывали газету-пародию, причем Светозар изощрялся в издевках над своими соратниками по газете, а Вадим чаще всего пародировал самого Светозара, стиль очерков которого о науке и ученых он за время знакомства основательно изучил. Иногда они сочиняли стихи Ч друг о друге, об общих знакомых, например о сослуживце Вадима по лаборатории академика Ресницына Берестневе², которого Светозар тоже давно знал. Берестнев в молодости служил на границе, любил прихвастнуть тамошними приключениями, за что и был наказан шуточной поэмой о Джульбарсе, причем Джульбарс, в своей собачьей службе и собачьих любовных приключениях, и был Берестневым, только очень уж молодым. Были стихи о женах, очень злые и сатирические, о случайно встреченных на улице незнакомках. Например, такие:

Я надену галстук и пиджак,

Ослеплю рубашечной

Белизной,

Даже если будет

Слишком жарко,

Даже если будет

Пыль и зной.

Ты меня приметишь

Издали

По сиянью выбритых

Гладко щек

И поймешь тогда,

Что я выстрадал.

И готовлюсь выстрадать

Еще.

Я из петли галстучной

Прохриплю:

Здравствуй, мол, как дышится,

Как дела?

Я скажу: на мужа своего

Наплюй

И садись со мной

В такси-лкадиллак╗.

Будет мчать вперед

Такси-лкадиллак╗,

Будет от земли

Пахнуть черт-те как,

Будет жрать бензин

Мотор-весельчак

Под стрекотанье

Счетчика.

Там, где столб

Будет с цифрой лсто╗,

Будет ждать

Одичавший Вадим,

Я снизойду и промолвлю:

Ч Стоп!

И, открывши дверцу, скажу:

Ч Войди!

Мы поедем вместе

в наш лесной закут,

В наше лесное

Логово.

Я тебе поведаю

Про страсть-тоску,

А Вадим погуляет

Около.

   Кое-что в этих дурашливых стихах поддается расшифровке: посвящены встреченной в электричке (на обратном пути из подмосковного научного городка) даме потрясающих Ч так они тогда решили Ч внешних достоинств. Дружно пристали. Поток самого блестящего двойного ухаживания Ч говорили непрерывно по очереди Ч не дал почти ничего: удалось только узнать имя (Регина), профессию (зубной врач) и семейное положение (замужем). Нисколько не огорчились, даже порадовались потом, что была неудача, которая стимулировала совместное творческое вдохновение. Лесной закут Ч это была фикция, еще какая-то их двоих игра, вроде Швамбрании, теперь уж и не вспомнить подробностей. Да, игра. Это все и была игра седоватых уже лмальчиков╗ Ч игра то ли для ухода от реальности, то ли для украшения ее.

¹Эта фамилия, Орешкин, тоже не случайна. Она принадлежала нашему общему начальнику Борису Сергеевичу Орешкину, заму главного в газете, настоящему лесозаготовителю в прошлом, очень хорошему человеку. На него внешне очень похож политолог Орешкин, видимо, сын...